Неточные совпадения
Я от этого преследования чуть не захворала, не видалась ни с кем, не писала ни к кому, и даже к тебе, и чувствовала себя точно в
тюрьме. Он как будто играет, может быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и я его
боюсь, как
боятся сумасшедших. Хуже всего то, что он сам не знает себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.
Часовой посторонился, и все посетители, как будто
боясь опоздать, скорым шагом, а кто и рысью, пустились к двери
тюрьмы.
— Про Щеглова не знает! Щеглов два раза с каторги бегал. Теперь поймали, да он уйдет. Его и надзиратели
боятся, — говорила Хорошавка, передававшая записки арестантам и знавшая всё, что делается в
тюрьме. — Беспременно уйдет.
— Но однако люди
боятся этих путешествий на казенный счет, и если бы не было этих путешествий и
тюрем, мы бы не сидели здесь с вами, как сидим теперь.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно
боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из
тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
Если в саксонских и прусских
тюрьмах заключенные получают мясо только три раза в неделю, каждый раз в количестве, не достигающем и 1/5 фунта, и если тамбовский крестьянин съедает 4 ф. хлеба в день, то это не значит, что сахалинский ссыльный получает много мяса и мало хлеба, а значит только, что германские тюрьмоведы
боятся быть заподозренными в ложной филантропии и что пища тамбовского мужика отличается большим содержанием хлеба.
Радовалась — потому что считала это делом своего сына,
боялась — зная, что если он выйдет из
тюрьмы, то встанет впереди всех, на самом опасном месте.
—
Боялся, что ударит офицер! Он — чернобородый, толстый, пальцы у него в шерсти, а на носу — черные очки, точно — безглазый. Кричал, топал ногами! В
тюрьме сгною, говорит! А меня никогда не били, ни отец, ни мать, я — один сын, они меня любили.
— Ой, голубушка Варвара Дмитриевна, — говорила она, — я и от одного-то письма вся дрожу, все
боюсь. Увижу пристава близко дома, так вся и сомлею, — думаю: за мной идут, в
тюрьму сажать хотят.
— Но допустим, что вы правы, — сказал он. — Допустим, что я предательски ловлю вас на слове, чтобы выдать полиции. Вас арестуют и потом судят. Но разве в суде и в
тюрьме вам будет хуже, чем здесь? А если сошлют на поселение и даже на каторгу, то разве это хуже, чем сидеть в этом флигеле? Полагаю, не хуже… Чего же
бояться?
Да оно и понятно — столько было всего пережито и все так счастливо сходило с рук, что я ровно ничего не
боялся, а если пораздумать, то такая внезапная смерть, моментальная и в красивой обстановке, куда лучше виселицы или расстрела на заднем дворе, а перед этим еще
тюрьма.
— Он после этого сраму в Сибирь ускакал… Скупает там векселя покойного деда по десяти, по двадцати копеек за рубль и сюда пишет, что как только вернется, так посадит меня в
тюрьму, дурак этакой!.. Того не понимает, что я его нисколько не
боюсь…
Да и было чего
бояться: у нее с ума не шел казак Белоус, который пригрозил ей у судной избы: «А ты, отецкая дочь, попомни Белоуса!» Даже во сне грезился Охоне этот лихой человек, как его вывели тогда из
тюрьмы: весь в лохмотьях, через которые видно было покрытое багровыми рубцами и незажившими свежими ранами тело, а лицо такое молодое да сердитое.
Пережив дважды в эту ночь такой страх, он теперь
боялся пережить его в третий раз и желал одного: скорей кончить эту проклятую работу, сойти на землю и бежать от этого человека, пока он в самом деле не убил или не завел его в
тюрьму.
— Это очень заметно? — засмеялась она. — Что же? Я провела хорошо день. Вообще…
боюсь, это покажется тебе цинизмом… но, право, со дня похорон мужа я чувствую, что возрождаюсь… Я эгоистична — конечно! Но это радостный эгоизм человека, выпущенного из
тюрьмы на свободу. Суди, но будь справедлив!
Святая простота!
Дает понять: тебя насквозь я вижу,
Ты заодно с другими! А меж тем,
Что ни скажу, за правду все примает.
Боится нас, а нам грозит. Борис
Феодорыч, ты ль это? Я тебя
Не узнаю. Куда девалась ловкость
Твоя, отец? И нравом стал не тот,
Ей-Богу! То уж чересчур опаслив,
То вдруг вспылишь и ломишь напрямик,
Ни дать ни взять, как мой покойный дядя,
Которого в
тюрьме ты удавил.
Когда кто так становится неровен,
То знак плохой!
Надя (обводя руками кругом себя). Не так! Ни за что — так! Я не знаю, что я буду делать… но ничего не сделаю так, как вы! Сейчас иду мимо террасы с этим офицером… а Греков смотрит, курит… и глаза у него смеются. Но ведь он знает, что его… в
тюрьму? Видишь! Те, которые живут, как хотят, они ничего не
боятся… Им весело! Мне стыдно смотреть на Левшина, на Грекова… других я не знаю, но эти!.. Этих я никогда не забуду… Вот идет дурачок с усиками… у-у!
Соколова. Супруг ваш ошибся, указав на него. Ошибка понятна, если хотите, но её необходимо исправить. Сын мой сидит в
тюрьме пятый месяц, теперь он заболел — вот почему я пришла к вам. У него дурная наследственность от отца, очень нервного человека, и я, — я
боюсь, вы понимаете меня? Понятна вам боязнь за жизнь детей? Скажите, вам знаком этот страх? (Она берёт Софью за руку и смотрит ей в глаза. Софья растерянно наклоняет голову, несколько секунд обе молчат.)
1-й лакей. И то возьмите во внимание, что ежели теперь так всех
бояться, то надо запереться в четырех стенах, как в
тюрьме ровно, да так и сидеть.
Калмыкова.
Боюсь, что правда. Впереди пролетариата — позиция Ленина и подобных ему. Подобных — немного, единицы, и каждый из них прошёл долголетнюю школу
тюрем, ссылок, напряжённой учебы…
Когда его везли в
тюрьму, бедный подошел к нему, вынул из-за пазухи камень и замахнулся; потом пораздумался, бросил камень наземь и сказал: «Напрасно я так долго носил этот камень: когда он был богат и силен, я
боялся его; а теперь мне жалко его».
— Я бежал, я ушел от долгов и от суда по этой скверной истории Горданова с Подозеровым, мне уже так и быть… мне простительно скитаться и жить как попало в таком мурье, потому что я и беден, и
боюсь обвинения в убийстве, да и не хочу попасть в
тюрьму за долги, но ей…
Саша Усков сидит у двери и слушает. Он не чувствует ни страха, ни стыда, ни скуки, а одну только усталость и душевную пустоту. Ему кажется, что для него решительно всё равно: простят его или не простят; пришел же он сюда ждать приговора и объясняться только потому, что его упросил прийти добрейший Иван Маркович. Будущего он не
боится. Для него всё равно, где ни быть: здесь ли в зале, в
тюрьме ли, в Сибири ли.
— Да мне что? Я уже ничего не
боюсь. Для меня
тюрьма лучше, чем так. Я
тюрьмы не
боюсь. Другой раз желаю, — грустно проговорил он.
Суда он не
боялся, так как был совершенно неповинен в этом деле, но страшился скандала и срама видеть себя арестованным и сидящим в
тюрьме в родном городе.
Монахи пришли взять меня оттуда, и хотя тотчас догадались о подмене заключенного, но, видя, что вход в
тюрьму был в прежнем крепком состоянии, приписывая этот случай чуду или напущению дьявола и более всего
боясь открытием подмена заслужить казнь, мне приготовленную, сдали моего двойника, под моим именем, солдатам, а эти — палачу.
В общей
тюрьме новичок является первое время запуганным, униженным и готовым заискивать не только у начальства, но и у всякого арестанта, и арестанты в самом скором времени завладеют всем его существом: они для него власть, которую он больше всего
боится, они же его покровители и учителя уголовного права, которое ему так необходимо.
Эти люди
тюрьмы не
боятся, в особенности те из них, которые с нею уже близко знакомы.
Дабы сделать дальнейшее повествование более понятным моему благосклонному читателю, я вынужден сказать несколько слов о том исключительном, весьма для меня лестном и,
боюсь, даже не вполне заслуженном положении, какое занимаю я в нашей
тюрьме.